Дмитрий Селезнев, Этот эпизод хорошо объясняет, почему на Кавказе воспитывают из девушек -достойных Женщин.
http://litresp.ru/chitat/ru/%D0%9C/muguev-hadzhi-murat-magometovich/bujnij-terek-kniga-2 "Над аулом разнеслись частые удары железа по чугунному кагану, висевшему на кожаном ремне.
С площади послышался громкий, протяжный и отчетливый голос будуна:
— Правоверные! Дети истинной веры, жители аула! Сходитесь к околице, к дороге, ведущей на Унцукуль. Идите все, идите старые и малые, мужчины и женщины! Идите все. Будет, по воле аллаха, суд над нечестивыми, проклятыми в своем грехе и поступках, Джебраимом, сыном почтенного Мустафы-Кебира, и грязной шлюхой, потерявшей совесть и стыд, Патимат-Кизы, жены почтенного Саадуллы. Все, все идите, и да поможет аллах суду и правде.
Шамиль вопросительно глядел на Гази-Магомеда. Имам сидел над какой-то бумагой, испещренной арабскими буквами. .....
...
Наконец Шамиль не выдержал и, улучив момент, когда возле Гази-Магомеда никого не было, осторожно напомнил:
— Гази, на площади уже собрался народ. Кадий и старшины готовы начать суд над преступниками, нарушившими шариат и законы, данные нам пророком. Все ждут твоего появления.
Гази-Магомед свернул в трубку бумагу с арабскими письменами.
— Шамиль, после суда напиши ответ Аслан-хану. Этот нечестивец призывает нас к измене святому делу газавата. Первым, кого мы накажем за измену вере, будет он. Что же касается виновных в бесчестье и грехе блудодеев, пусть народ сам решит их судьбу. Ты и Гамзат-бек идите к собравшимся на площади и замените меня на некоторое время, потом я подойду. — И Гази-Магомед, склонив голову набок, продолжал писать.
Шамиль и Гамзат-бек, пристегнув шашки, пошли на площадь выполнять приказание имама.
Мюриды, сидевшие на корточках у входа, вскочили и по знаку Гамзата молча последовали за ними.
Во дворе, на улице и на площади уже копошились люди, слышался топот спешивших к околице, доносились отдельные голоса. А над возбужденным аулом все еще звенел голос будуна:
— Идите все, и да исполнится закон по воле бога.
На улице царила тамаша.
Женщины в покрывалах, малые дети, босоногие, в рваных рубашонках; пешие и конные горцы, старики и степенные старшины в длинных, хорошего сукна черкесках шли к тому месту у дороги, где должен был состояться суд над преступной парой прелюбодеев, застигнутых свидетелями на месте.
На большом валуне сидел мулла, держа в руках развернутый коран. Трое стариков судей расположились на другом плоском камне. Рядом с ними стоял, переступая с ноги на ногу и поминутно вздыхая, невысокий сухой человек с полуседой бородой. Это был Мустафа-Кебир, отец прелюбодея Джебраима, которого сейчас должен был судить народ.
Любопытные жители других селений, случайно попавшие в аул, останавливались, отводили в сторону арбы и, ослабив налыгачи или вовсе выпрягая быков из ярма, тоже поспешили к месту суда и молча, сосредоточенно ожидали начала. Это дело было интересно всем, касалось всех, так как подобные истории случались и в горах, и на плоскости, и каждый считал себя вправе быть и зрителем, и судьей.
Толпа все росла.
Гамзат-бек, Шамиль и мюриды, отдав салам, приблизились к сидевшим на камнях старикам. Еще раз до них донесся призывный голос будуна. Шум, возгласы, шаги, скрип арб, рев ослов и звон бившихся о стремена шашек слились в общий гомон.
С гор веяло прохладой. Солнце поднималось над хребтами то черных, то белоснежных дагестанских гор. Зеленые леса, обрамлявшие подножия, пыль, клубившаяся на дороге, и знакомый кизячий запах от разожженных очагов были столь обычными и мирными, что Шамиль, чуть прищурясь, окинул взором людей, сосредоточенно и деловито ожидавших начала суда.
— Пора, начнемте, правоверные, во имя аллаха, — сказал Гамзат. Как доверенный имама, по каким-то причинам не пожелавшего присутствовать на суде, он обратился к людям. — Важные дела и молитвы отвлекают имама от мирских дел. Он поручает вам разрешить это богопротивное дело согласно законам шариата и воле выбранных вами людей. Решайте без злобы, без мести, без мягкости, а как велит закон, как говорит шариат.
Гамзат-бек снял папаху и поклонился народу и судьям, затем, поправив шашку, молодцевато и твердо шагнул к старикам и сел позади них.
Шамиль с мюридами остался в толпе, внимательно разглядывая находившихся поблизости людей.
Все были молчаливы, сумрачно-сосредоточенны, и только со стороны, где расположились женщины, слышались проклятия, оскорбительные, бранные слова в адрес Патимат-Кизы.
— Половина из них такие же шлюхи, как Патимат, — еле слышно шепнул на ухо Шамилю Юнус, молодой и озорной чеченец из Гойты.
Мюриды, стоявшие за ними с серьезными, нахмуренными лицами, в душе соглашались с Юнусом.
— Нет бога, кроме бога, и Магомет пророк его, — вставая с места, громко произнес мулла.
— Ля илльляхи иль алла! — ответила толпа, кто громко, кто вполголоса, кто шепотом.
— Итак, начинаем суд, правоверные. Судить будем мы, цудахарцы, и весь народ по правде, по закону наших гор, которые осенила истинная вера пророка, — поднимая над головой священную книгу, продолжал мулла. — Все вы знаете дело, по которому собрались сюда?
— Все, все знаем, — донеслось отовсюду.
— Тогда пусть выходит сюда почтенный Саадулла и расскажет, что знает, — обращаясь к народу, предложил мулла.
Из толпы вынырнул сумрачный, с хмурым лицом и растерянным взглядом человек в рваной черкеске и суконных чувяках на босу ногу. Держась одной рукой за широкий простой кинжал, он неловко приблизился к судьям.
— Говори! — коротко сказал мулла.
Толпа, затаив дыхание, напряженно слушала.
— Что говорить, — так же коротко ответил Саадулла. — Я всегда был занят работой и войной с русскими. И когда мне соседи сказали, что женщина, которая пришла в мой дом из рода Джавада аль-Хуссейна, — протянул он с невыразимым презрением, — ведет себя как сука, как блудливая кошка, я не поверил.
В толпе послышались голоса, насмешливые возгласы, вздохи. Мулла строго глянул, и все стихло.
— Я сам из богобоязненного и твердого в шариате и вере рода. И фамилия этой… — он промолчал.
— Твари, грязной блудни! — закричал кто-то из толпы женщин.
— Это ее мать, — указывая на говорившую, произнес Саадулла. — Что же говорить мне? Я мужчина, и я хотел узнать правду.
— Каким образом? — тихо спросил мулла.
— Я попросил двух моих родственников и двух молодых жителей аула последить в мое отсутствие за женщиной, живущей в моей сакле, — хмуро рассказывал Саадулла.
Было ясно, что так он называл свою жену не только из соблюдения горского этикета, но и потому, что она была противна и ненавистна ему.
— И что же? — спросил Гамзат-бек.
— Я ушел в набег на русские станицы. Это было тогда, почтенный Гамзат-бек, когда ты и Шамиль-эфенди, согласно воле имама, повели нас на Табасарань.
Гамзат кивнул.
— Уже на следующий день мои свидетели захватили эту женщину, — не глядя, показал он пальцем через плечо на стоявшую без покрывала бледную, съежившуюся от стыда и страха женщину. — Захватили в бесстыдстве и грязи в кустах возле Сурхайского родника.
— Кто твои свидетели?
Из толпы вышли четверо аварцев. Один был еще очень молод, лет семнадцати, не старше, остальные повзрослев.
— Мы! — одновременно сказали они, подходя к судьям.
— Поклянитесь на коране, что каждое ваше слово — правда и что ложь не очернит вашу совесть.
И мулла коротко прочел кусок из суры, говорившей о святости домашнего очага мусульманина. Потом все четверо, ничего не понявшие из арабских текстов, подмяли руки и, поцеловав краешек книги, начали рассказывать, как они проследили нечестивую пару любовников и застали их почти без одежд в объятиях, у подножия Сурхая.
Внезапно все замерло. Стало так тихо, что слышен был шорох осыпавшегося под ветром песка, легкий шум деревьев, отстоявших довольно далеко от места сборища.
Полунагая, в грязной, изодранной, спускавшейся к босым ногам рваными клочьями рубашке, белая от стыда и страха, опустив голову, стояла молодая, лет двадцати трех женщина, на которую с тупым вниманием и насупленными лицами смотрели люди. Непрекращавшаяся мелкая дрожь била ее. Лицо, грудь, руки, все тело тряслось, как в лихорадке.
Ее любовник, плотный приземистый парень лет тридцати, стоял рядом со скрученными за спиной руками. Он смотрел себе под ноги и ни разу не взглянул ни на судей, ни на толпу, ни на женщину, с которой был застигнут два дня назад. Лицо его было хмурым и злым. Казалось, он не видел никого, не слышал ни муллы, ни свидетелей, подробно и сбивчиво рассказывавших о том, как они проследили нечестивую, развратную пару и как, при каких обстоятельствах застигли их. Он не взглянул на женщину даже тогда, когда она, подавленная подробностями допроса свидетелей, зарыдала, глотая вырвавшийся из горла крик.
— Кто может опровергнуть свидетелей, заставших этих людей в грехе и прелюбодеянии? — вытягивая руку в сторону женщины и ее любовника, спросил кадий.
— Что там опровергать? Эта блудница чуть ли не на глазах всех аульчан распутничала с ним.
— Все верно!
— Гадина! Притворялась тихой, скромной, а сама погубила парня, — раздались негодующие голоса.
— Убить их надо!.. Камнями, как собак поганых, — срывая с головы платок, дико закричала, подаваясь вперед, мать подсудимой.
И сейчас же все женщины одобрительно и громко загалдели.
— Правильно сказала, Чаба-хан! Как шелудивых псов, чтобы другим неповадно было.
— Тише, женщины! Суд еще не окончился, — поднимаясь с камня, остановил их кадий. — Решать будем после, а сейчас пусть скажут сами эти… Скажи, женщина, почему ты впала в грязь и грех с этим мужчиной? — не глядя на подсудимую, спросил кадий. — Может быть, муж твой плохой, не годится для брачной жизни?
Все насторожились. И хотя это была обычная судебная проформа, необходимая по шариату при разбирательствах такого рода, тем не менее все жадно смотрели на преступницу, ожидая ее ответа. Но она, по-видимому, не только не поняла, даже не слышала вопроса.
Шамиль всматривался в ее помертвевшее лицо и судорожно дергавшиеся плечи, потом перевел взгляд на мужчину, и ярость охватила его.
«Убить обоих. Забить камнями и залить яму грязью», — подумал он.
Гамзат-бек молча гладил ладонью свой широкий базалаевский кинжал, на котором кубачинские мастера искусно вывели по серебру сложный восточный орнамент. Перехватив взгляд Шамиля, он тихо шепнул:
— Кончать надо. Скоро намаз, а там и в дорогу.
Шамиль утвердительно кивнул, вспомнив Гази-Магомеда, которого они оставили в селе.
— Так защищать их некому, да и от чего защищать?.. От собственной грязи и греха спасет один коран, но они, эти нечестивцы и блудники, забыли и аллаха, и пророка, и Несомненную книгу, забыли о том, что они мусульмане. Как собаки, они удовлетворяли свою похоть, как собаки, они и умрут, — гневно закончил кадий.
Вздох, тяжелый и весомый, прошел над толпой.
И снова стало тихо.
— На основании законов чистой веры и как говорит шариат, эти грязные животные подлежат позорной смерти в ямах. Каждый правоверный, каждый мужчина и каждая женщина, присутствующие здесь, с чистым сердцем и твердой верой должны кинуть камень в них. Мужчины — в негодяя, опозорившего аул и дом почтенного Саадуллы. Женщины — в блудливую потаскуху, забывшую бога, мужа и закон. Ведите их, и да свершится суд по воле аллаха.
Толпа задвигалась, шевельнулись и оцепенело стоявшие осужденные. Парень с ненавистью глянул на свою любовницу и что-то с отвращением выкрикнул ей, но за шумом, возникшим на сходе, Шамиль не расслышал слов.
Парень яростно отбивался, выкрикивая ругательства, пытался вырваться из рук людей.
— Теперь только понял свой позор, свинья поганая!.. — сказал Гамзат-бек и, оборвав себя, спросил: — Что это? Горят сигнальные костры?..
Все обернулись в сторону, куда смотрел он. Даже мулла с кадием поднялись с мест, с тревогой и беспокойством глядя на вершину соседней горы.
Там вился дым. Он то черной шапкой клубился на вершине, то, подобно конскому хвосту, взлетал и падал под ветром.
Огонь прорезывал пелену дыма и все сильнее охватывал сигнальные сухие поленницы, заменявшие горцам телеграф.
Вдали, возле дороги на Унцукуль, заклубился второй костер, за ним третий, и сигнальная цепь сторожевых костров в дыме и пламени потянулась к небу.
— Русские идут, — объявил кадий и обтер лицо ладонью.
— Опять эти нечестивцы полезли в горы, — мрачно произнес мулла и посмотрел на Гамзата.
Со стороны караула, занимавшего дорогу на Унцукуль, скакал конный. А дым все сильнее поднимался над верхушками недалеких холмов.
— Русский отряд близко!.. — соскакивая с коня, крикнул связной. — Его дозоры уже вышли к роднику Сурхая. Казаки перешли перекресток.
— Много их? — спросил Шамиль.
— Много. До тысячи человек и три пушки. Впереди казачьи разъезды, затем пехота.
— Куда идут?
Люди, забыв о казни, об осужденных, столпились вокруг связного, взволнованно задавая вопросы. Часть женщин бросилась к саклям, желая угнать в горы скот, собрать кое-какой скарб, спасти от русских.
— Точно не знаю. Но конные уже прошли перекресток, не сворачивая к нам, — ответил, пожимая плечами, посланный. — Али-Магома приготовился встретить их огнем, если пойдут к нам… но их много.
Осужденный, стоявший на краю ямы, с надеждой слушал этот разговор. Его лицо и глаза оживились. Приход русских означал спасение или хотя бы отсрочку казни.
Тревога, вызванная страшной вестью о появлении русских под самым аулом, неминуемый разгром и уничтожение оттеснили на задний план все остальные события. Люди теперь думали о себе, о своих семьях, о надвигавшейся опасности.
— Скачет кто-то! — закричали в толпе.
Пыль поднялась над дорогой. Все в беспокойстве смотрели на приближавшегося всадника.
— Как быть с ними? Сейчас не до этой дряни, — тихо спросил мулла, показывая на осужденных.
— Закон их осудил. Азраил ждет их грешные души, — сурово ответил кадий, глянув на Гамзат-бека. Тот кивнул.
Всадник, не слезая с коня, крикнул:
— Русские пошли дальше! Они даже не взглянули в нашу сторону. Солдаты и пушки идут в Ашильту.
— Слава аллаху! Велик бог и его святая милость! — сказал мулла, и вздох облегчения пронесся над толпой. Люди снова ожили, лица всех просветлели. Радостная весть, что русские прошли мимо, вернула к жизни всех.
— Проклятые гяуры пошли дальше. Помоги, аллах, твоим детям, да охранит пророк правоверных, — поднимая руку кверху, помолился мулла и приказал: — Исполняйте закон, люди. Время не ждет.
Две женщины вытолкнули вперед осужденную, а третья, пожилая, с сухим и морщинистым лицом, стала остригать ее волосы большими, грубо сделанными ножницами, которыми по весне стригли аульских овец.
Парня, упиравшегося и пытавшегося ногами отбиться от схвативших его мужчин, поволокли к яме, вырытой у дороги. Вторая чернела рядом. Темные неширокие дыры, сажени по две глубиной, в которые сыпался песок. Сырой запах земли шел от еще влажной ямы. По обе ее стороны стояли мужчины, возле которых была насыпана гора камней, больших и малых. Тут были острые обломки гранита, и круглые булыжники, и собранная мальчишками крупная речная галька, и большие, величиной с кирпич, принесенные из ущелья куски черного диабаза.
У второй ямы столпились старухи, нетерпеливо поторапливавшие обступивших блудницу женщин.
Парень еще раз попытался вырваться, но связанные руки мешали ему. Он тяжело вздохнул и обвел всех тупым и мрачным взглядом. Стоявший позади него тавлинец вдруг пихнул парня в спину, другой поддал ногой, и осужденный с глухим воплем свалился в яму. И сейчас же туда полетели камни. Били все: и старики, и молодые. Бросали мулла и кадий, мальчишки, Шамиль и даже мюриды-чеченцы, люди чужие в этих местах и не знавшие никого из присутствующих.
Вопли стихли, а камни все летели в яму.
Женщина в ужасе закрыла лицо руками, но ей развели их. Родная мать с ненавистью подтолкнула ее к яме, другая женщина, мать ее любовника, толчком в подбородок приподняла опущенное вниз лицо.
— Смотри, потаскуха,... "
и прочего гавна ненужного. Не служба а лафа.
